Неточные совпадения
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим
умом и даром слова, так редко встречающимся
в той среде,
в которой он
жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые
в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и
ум — это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни
в ком не нуждались, как
жили мой отец, мой дед.
Видно, я очень переменилась
в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне
в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с
ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься
жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно!
Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И
ум, еще
в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, —
Онегину всё было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет,
Пускай покамест он
живетДа верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
Притом же иногда, голубчик-кум,
И то приходит
в ум,
Что я ли воровством одна
живу на свете?
— Я вас знаю мало, — повторил Базаров. — Может быть, вы правы; может быть, точно, всякий человек — загадка. Да хотя вы, например: вы чуждаетесь общества, вы им тяготитесь — и пригласили к себе на жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим
умом, с вашею красотою,
живете в деревне?
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда
пожить этак годков пять
в деревне,
в отдалении от великих
умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак —
в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Единодушность надобна, а картошка единодушность тогда показывает, когда ее, картошку,
в землю закопают. У нас деревня 63 двора, а богато
живет только Евсей Петров Кожин, бездонно брюхо, мужик длинной руки, охватистого
ума. Имеются еще трое, ну, они вроде подручных ему, как ундера — полковнику. Он, Евсей, весной знает, что осенью будет, как жизнь пойдет и какая чему цена. Попросишь его: дай на семена! Он — дает…
«Да, уничтожать, уничтожать таких… Какой отвратительный, цинический
ум. Нужно уехать отсюда. Завтра же. Я ошибочно выбрал профессию. Что, кого я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред такими, как этот негодяй. И — Марина. Откажусь от работы у нее, перееду
в Москву или Петербург. Там возможно
жить более незаметно, чем
в провинции…»
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с
ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а
в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил
жить, не учил этому даже и
в так называемых произведениях художественных,
в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство
жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от
ума, иначе жизнь твоя превратится
в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и, наконец, умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было
ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не
в себе.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с
ума спятил. Кто же ездит
в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
«Да, нельзя
жить, как хочется, — это ясно, — начал говорить
в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, — впадешь
в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий
ум, как он ни глубок, как ни дерзок!
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно:
ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И
проживет свой век, и не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Может быть, детский
ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как
живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как
жили взрослые
в Обломовке?
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие
умы от застоя!
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и
жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы
ума, то хоть наравне с нею.
— Ну, да — умнее всех
в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его,
живи своим
умом.
— Не знаю. Может быть, с
ума сойду, брошусь
в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду
жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
Когда он отрывался от дневника и трезво
жил день, другой, Вера опять стояла безукоризненна
в его
уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем
уме и
проживая вот уже десять лет
в монастырском послушании и
в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об
уме моем говоришь; а может,
ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
А был тот учитель Петр Степанович, царство ему небесное, как бы словно юродивый; пил уж оченно, так даже, что и слишком, и по тому самому его давно уже от всякого места отставили и
жил по городу все одно что милостыней, а
ума был великого и
в науках тверд.
Робкий
ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с летами ужасы изглаживались из памяти, и
в воображении
жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились
в голове при воспоминании о Франции. «
В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там,
в этом омуте новостей, искусств, мод, политики,
ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя
в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Обязанность его состояла
в том, чтобы содержать
в казематах,
в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей так, что половина их
в продолжение 10 лет гибла, частью сойдя с
ума, частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая
жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.
Верочка была очень практичной особой, и
в ее красивой беззаботной головке
жил сильный и здоровый, недоступный увлечениям
ум.
— Ах, это вы!.. — удивлялся каждый раз Ляховский и, схватившись за голову, начинал причитать каким-то бабьим голосом: — Опять
жилы из меня тянуть… Уморить меня хотите, да, уморить… О, вы меня сведете с
ума с этим проклятым делом! Непременно сведете… я чувствую, что у меня
в голове уже образовалась пустота.
Без ласки
жить нельзя же пастушонку!
Не пашет он, не сеет; с малолетства
На солнышке валяется; лелеет
Весна его, и ветерок ласкает.
И нежится пастух на вольной воле.
В уме одно: девичья ласка, только
И думаешь о ней.
Вот и комнатка: с другом, бывало,
Здесь мы
жили умом и душой.
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
…А если докажут, что это безумие, эта религиозная мания — единственное условие гражданского общества, что для того, чтоб человек спокойно
жил возле человека, надобно обоих свести с
ума и запугать, что эта мания — единственная уловка,
в силу которой творится история?
Обстоятельство это прибавило много горечи
в наши отношения. Имя поэта, имя чтеца, круг,
в котором он
жил, круг, который этим восхищался, — все это сильно раздражало
умы.
Я помню сочинения Прудона, от его рассуждения «О собственности» до «Биржевого руководства»; многое изменилось
в его мыслях, — еще бы,
прожить такую эпоху, как наша, и свистать тот же дуэт а moll-ный, как Платон Михайлович
в «Горе от
ума».
Галактион перевел разговор на другое. Он по-купечески оценил всю их обстановку и прикинул
в уме, что им стоило
жить. Откуда у исправника могут такие деньги взяться? Ведь не щепки, на дороге не подымешь.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он начал уважать
в нем его удивительный
ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете
жить. Только
в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое дело.
Дальше писарь узнал, как богато
живет Стабровский и какие порядки заведены у него
в доме. Все женщины от души жалели Устеньку Луковникову, отец которой сошел с
ума и отдал дочь полякам.
В ее
уме все лучшее теперь неразрывно связывалось с теми людьми, с которыми она
жила, —
в этом доме она родилась вторично.
Забыто все, один предлог
в уме; им дышим, им
живем.
Само собою разумеется, что этот встречный всего чаще бывает плутоватый самодур, и чем плутоватей он, тем гуще повалит за ним толпа «несмышленочков», желающих
прожить чужим
умом и под чужой волей, хотя бы
в самодурной…
Тут все
в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то, что дети хотят
жить своим
умом; дети с родителями — за то, что им не дают
жить своим
умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Это ты прав, давно мечтала, еще
в деревне у него, пять лет
прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с
ума сойдешь…
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал
в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая
живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по
уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил
в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего
ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще
жить да
жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев полетел
в Мурмос. Сидя
в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь
прожили вместе душа
в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
— Не рассоримся, Макар, ежели, например, с
умом… — объяснял «Домнушкин солдат» с обычною своею таинственностью. — Места двоим хватит достаточно: ты
в передней избе
живи, я
в задней. Родитель-то у нас запасливый старичок…
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов
в «Горе от
ума» сказал: «Что за тузы
в Москве
живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Я не виноват, что
в такие дни
живу, когда люди
ум теряют.
Да и что
в нем проку.
Жить? Так прожить-то
в Москве, с
умом живучи, и без паспорта можно хоть до второго пришествия.
Я люблю отца, но
ум человека
живет независимо от сердца и часто вмещает
в себя мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и жестокие для него. И такие мысли, несмотря на то, что я стараюсь удалить их, приходят мне…
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и
в особенности к папа, было так сильно во мне, что
ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.